Мы сказали Ральфу Прайори. Сказали, что я, очевидно, уеду учиться в Европу на год, и мама хочет, чтобы он поселился у нас, был ей сыном, пока я не вернусь домой. Мы выпалили все это так, будто слова обжигали нам язык. Когда же мы кончили, Ральф сперва пожал мне руку, потом поцеловал маму в щеку и сказал:

– Я буду рад. Я буду очень рад.

Странно, Ральф даже не стал допытываться, почему я все-таки уезжаю, куда именно и когда думаю вернуться. Сказал только:

– А здорово мы вместе играли, верно? – и примолк, словно боялся продолжать разговор.

Это было в пятницу вечером, Прайори, Джен и я ходили на концерт в Зеленый театр в центре нашего общественного комплекса, потом, смеясь, возвратились домой и стали готовиться ко сну.

У меня ничего не было уложено. Прайори вскользь отметил это, но спрашивать почему не стал. А дело в том, что на ближайшие восемь лет другие брали на себя заботу о моей личной экипировке. Укладываться незачем.

Позвонил учитель семантики, коротко и ласково пожелал мне, улыбаясь, всего доброго.

Наконец мы легли, но я целый час не мог уснуть, все думал о том, что это моя последняя ночь вместе с Джен и Ральфом. Последняя ночь.

И я всего лишь пятнадцатилетний мальчишка…

Я уже начал засыпать, когда Прайори в темноте мягко повернулся на своей кушетке лицом в мою сторону и торжественно прошептал:

– Крис?

Пауза.

– Крис, ты еще не спишь? – Глухо, будто далекое эхо.

– Не сплю, – ответил я.

– Думаешь?

Пауза.

– Да.

– Ты… ты теперь перестал ждать, да, Крис?

Я понимал, что он подразумевает. И не мог ответить.

– Крис, ты еще не спишь?

– Я жутко устал, Ральф, – сказал я.

Он отвернулся, лег на спину и сказал:

– Я так и думал. Ты уже не ждешь. Ах, черт, как это здорово, Крис. Здорово.

Он протянул руку и легонько стукнул меня по бицепсу.

Потом мы оба уснули.

Наступило субботнее утро. За окном в семичасовом тумане раскатились голоса ребят. Я услышал, как стукнула форточка старика Уикарда, и жужжание его парапистолета стало подкрадываться к мальчишкам.

– Сейчас же замолчите! – крикнул он, но совсем беззлобно. Это была обычная субботняя игра. Было слышно, как ребята смеются в ответ.

Проснулся Прайори и спросил:

– Сказать им, Крис, что ты сегодня не пойдешь с ними?

– Ни в коем случае. – Джен прошла от двери к открытому окну, и светлый ореол ее волос потеснил туман. – Здорово, ватага! Ральф и Крис сейчас выйдут. Задержать пуск!

– Джен! – воскликнул я.

Она подошла к нам с Ральфом.

– Проведете вашу субботу, как обычно, вместе с ребятами!

– Я думал побыть с тобой, Джен.

– Разве день отдыха для этого существует?

Она живо накормила нас завтраком, поцеловала в щеку и выставила за дверь, в объятия ватаги.

– Давай не пойдем сегодня к Космодрому, ребята.

– Ты что, Крис… Почему?

Их лица отразили целую гамму чувств. Впервые в истории я отказывался идти к Космодрому.

– Ты нарочно, Крис.

– Конечно, дурака валяет.

– Вот и нет, – сказал Прайори. – Он это серьезно. Мне тоже туда не хочется. Каждую субботу ходим. Надоело. Лучше на следующей неделе сходим.

– Да ну…

Они были недовольны, но без нас идти не захотели. Сказали, что без нас неинтересно.

– Ну и ладно… Пойдем на следующей неделе.

– Конечно. А сейчас что будем делать, Крис?

Я сказал им.

В этот день мы играли в «бей банку» и другие, давно оставленные нами игры, потом пошли в небольшой поход вдоль ржавых путей старой, заброшенной железной дороги, побродили по лесу, сфотографировали каких-то птиц, поплавали нагишом, и я все время думал об одном: сегодня последний день.

Все, что мы когда-либо прежде затевали по субботам, все это мы вспомнили. Всякие там штуки и проказы. И, кроме Ральфа, никто не подозревал о моем отъезде, и с каждой минутой все ближе подступали заветные «пять часов».

В четыре я сказал ребятам «до свидания».

– Уже уходишь, Крис? Ну а вечером что?

– Заходите в восемь, – сказал я. – Пойдем посмотрим новую картину с Салли Гибберт!

– Так точно.

– Ключ на старт!

И мы с Ральфом отправились домой.

Мамы дома не было, но на моей кровати лежал ролик аудиофильма, на котором она оставила частицу себя – свою улыбку, свой голос, свои слова. Я вставил ролик в проектор и навел на стену. Мягкие русые волосы, мамино белое лицо, ее негромкий голос:

– Не люблю я прощаться, Крис. Пойду в лабораторию, поработаю там. Счастливо тебе. Крепко-крепко обнимаю. Когда я тебя снова увижу… ты будешь уже мужчиной.

И все.

Прайори ждал за дверью, а я в четвертый раз прокрутил ролик.

– Не люблю я прощаться, Крис. Пойду… поработаю… счастливо. Крепко… обнимаю…

Я тоже еще накануне вечером записал ролик. Теперь я засунул его в проектор и оставил – два-три прощальных слова.

Прайори проводил меня до полдороги. Нельзя же, чтобы он ехал со мной до Космопорта. У станции монорельсовой я крепко пожал ему руку и сказал:

– Отлично мы сегодня день провели.

– Ага. Теперь, что же, до следующей субботы?

– Хотел бы я ответить «да».

– Все равно ответь «да». Следующая суббота – лес, ватага, ракеты, старина Уикард с его верным парапистолетом.

Мы дружно рассмеялись.

– Договорились. В следующую субботу, рано утром. А ты береги… береги нашу маму, ладно, Прайори, обещаешь?

– Что за глупый вопрос, балда ты, – сказал он.

– Точно, балда.

Он глотнул.

– Крис.

– Да?

– Я буду ждать. Так же, как ты ждал, а теперь тебе больше не нужно ждать. Буду ждать.

– Думаю, тебе не придется ждать долго, Ральф. Я надеюсь, что недолго.

Я легонько стукнул его разок по руке. Он ответил тем же.

Закрылась дверь монорельсовой. Кабина ринулась вперед, и Прайори остался позади.

Я вышел на остановке «Космопорт». До здания управления было каких-нибудь пятьсот метров. Я шел этот отрезок десять лет.

«Когда я тебя снова увижу, ты будешь уже мужчиной…»

«Никому ни слова…»

«Я буду ждать, Крис…»

Все это – пробкой в сердце, и никак не хочет уходить, и плавает перед глазами…

Я подумал о своей мечте. Лунная ракета. Теперь она уже не будет частицей моей души, моей мечты. Теперь я стану ее частицей.

Я все шел, и шел, и шел, чувствуя себя совсем ничтожным.

В ту самую минуту, когда я подошел к управлению, стартовала вечерняя Лондонская ракета. Она всколыхнула землю, и всколыхнула и наполнила сладким трепетом мое сердце.

И я сразу начал страшно быстро расти.

Я провожал глазами ракету до тех пор, пока рядом со мной не щелкнули чьи-то приветствующие каблуки.

Я окаменел.

– К. М. Кристофер?

– Так точно, сэр. Явился по вызову, сэр.

– Сюда, Кристофер, В эти ворота.

В эти ворота и внутрь ограды…

Ограды, к которой неделю назад мы приникали лицом, и чувствовали, как ветер становится жарким, и еще сильней прижимались к ней, забывая, кто мы, откуда мы, мечтая только о том, кем мы могли бы быть и куда попасть…

Ограды, у которой неделю назад стояли мальчишки – которым нравилось быть мальчишками, нравилось жить в небольшом флоридском городе, и школа безусловно нравилась, и нравилось играть в футбол, и папы и мамы им тоже нравились…

Мальчишки, которые каждую неделю, каждый день, каждый час хоть минуту непременно думали о пламени, и звездах, и ограде, за которой все это их ожидало…

Мальчишки, которым ракеты нравились больше.

Мама, Ральф, мы увидимся. Я вернусь.

Мама!

Ральф!

И я прошел через ворота и вошел внутрь ограды.

Здесь могут водиться тигры

– Надо бить планету её же оружием, – сказал Чаттертон. – Ступите на неё, распорите ей брюхо, отравите животных, запрудите реки, стерилизуйте воздух, протараньте её, поработайте как следует киркой, заберите руду, пошлите ко всем чертям, как только получите всё, что хотели получить. Не то планета жестоко отомстит вам. Планетам доверять нельзя. Все они разные, но все враждебны нам и готовы причинить вред, особенно такая отдалённая, как эта, – в миллиарде километров от всего на свете. Поэтому нападайте первыми, сдирайте с неё шкуру, выгребайте минералы и удирайте живее, пока эта окаянная планета не взорвалась вам в лицо. Вот как надо обращаться с ними.